А вдруг...

Моя бабушка Клавдия Максимовна родилась в семье Истоминых в Донбассе. По бабушкиной версии, в Донбасс на шахты были сосланы их предки.  У Истоминых было шесть детей – Игнат, Ира, Миша, Сережа, Коля и Клава. Родители были грамотными и старались дать образование детям: выписывали журнал «Родина» и книги в приложении к нему. До сих пор храню два томика Салтыкова-Щедрина 1903 г. издания… В семье любили шахматы и обучали детей музыке и рисованию. 

Когда бабушке было 8 лет она,  её братья и сестра остались круглыми сиротами. Старшие изо всех сил тянули младших. Самым старшим был 18-летний Игнат. Игнат был молодым марксистом и, как говорила бабушка, «настоящим трибуном», обладал даром убеждения, чем сильно досаждал начальству. Однажды на митинге за права шахтёров, во время пламенного выступления, был травмирован штрейкбрехерами, которые организовали «случайно покатившуюся» на него вагонетку, груженную углем. Поболел недолго и умер.  

Совсем маленькие  остались на попечении чуть старших. Бабушка в 8 лет пошла собирать в ведра уголь, который выпадал из вагонеток. Подорвала здоровье навсегда… 

Но как-то дети не сдавались. Средний Сергей окончил Харьковский Политехнический, был распределен на завод «Сила» в Ленинград и быстро стал расти по службе в качестве конструктора. Младший брат Николай, Колюшка, как звала его моя бабушка, очень хорошо рисовал и однажды в 1937 г., когда гостил у брата Сережи, поучаствовал в выставке молодых художников. А дальше – как в сказке. На выставку пришёл художник Исаак Бродский, ему понравились Колины рисунки  и он пригласил его учиться в в свою мастерскую в  Академию художеств.

Началась у Колюшки замечательная, интересная творческая жизнь. А еще он был очень неплохим лыжником и даже совершил вместе с другим художником-лыжником А. Немухиным лыжный пробег Ленинград-Москва-Ленинград. Бабушка обожала Колюшку, навещала его и Серёжу в Ленинграде и очень гордилась его талантом и успехами. 

Пришла война. Блокада. Колюшка был на последнем курсе Академии.  В 41-м Серёжа  написал  бабушке, что Колюшки больше нет. Сообщили об этом как-то не официально, и что, вроде, похоронен Колюшка в братской могиле…  И где именно Серёжа пока не знает… Это, наверное, вполне объяснимо: начало войны, блокады, много умерших от голода,  трудно вести скрупулёзный учёт и статистику…

У бабушки Клавы было несколько очень грустных нот в истории жизни, которые заставляли её часто плакать. И одна из самых грустных -  гибель Колюшки в блокаду. Но через все мое детство прошла бабушкина надежа, что Колюшка жив. Что это была ошибка… Ведь бывали же ошибки? И родные вдруг оказывались живы и появлялись в проёме двери? И крепко обнимали обветренными, огрубевшими, но теплыми и родными руками? Бабушка всегда ждала Колюшку и в каждом бродяге и нищем, даже самом опустившемся, была готова увидеть выжившего Колюшку и бросалась к ним с желанием накормить, обогреть и расспросить. «А вдруг…».

Как то, через несколько лет после войны, в квартиру бабушки и дедушки в Славянске постучался классического вида бродяга  и попросился в дом. Бабушка кинулась к нему со своей неустанной надеждой. Предполагаю, что в маленьком городе знали, что Клава ждет брата или, хотя бы весточки о нем. И морально не очень устойчивые выпивохи могли пользоваться этой бабушкиной наивной верой в чудо. Мой дед был суровым, менее сентиментальным и обладал аналитическим умом. Ему надоели «дети лейтенанта Шмидта», которые использовали бабушкино доброе израненное сердце. Пристально вглядевшись в незнакомца, строго сказал бабушке: «Клаша, это не Колюшка! Я абсолютно уверен!» и захлопнул дверь. 

Бабушка до конца своих дней не могла простить дедушке этой «украденной» надежды: «А что, если именно этот был все-же Колюшка? Изменившийся до неузнаваемости…Несчастный… Голодный… Больной…  Или , может, этот человек  знал Колюшку? А ты, Степа, его не пустил в дом!...  не дал расспросить..  Жестокий ты человек, Стёпа!»

Уже давно не было ни бабушки, ни дедушки, но что-то меня заставило попытаться «закрыть» эту болезненную семейную тему, постараться получить достоверную информацию о судьбе Колюшки. Я давно жил в Москве и, в начале двухтысячных, находясь в командировке в Санкт Петербурге, решился наконец поехать  в архив Академии Художеств. Я шел по анфиладам Академии, по обеим сторонам стояли мольберты  и творили их владельцы – молодые кудлатые художники. Где-то здесь стоял со своим мольбертом и Колюшка. Классический архив с желтыми фанерными ящичками. Классическая уютная, несколько суховатая, в  питерской стилистике общения, но готовая помочь старенькая работница архива в белых перчатках. «Как фамилия? Истомин? Николай Максимович? Есть такой!» Сухая рука тащит из гнезда краткую историю моего талантливого родственника. 

«Николай Максимович Истомин. Мастерская И. Бродского. Умер в стенах Академии в 1941 г. от голода». 

Жаль, я бабушке не успел рассказать. И дедушку реабилитировать от обвинения в бездушии. 

Но я надеюсь, они из своего измерения эту новость услышали, когда я её поведал её моим родителям, которых  тоже всегда волновала эта история и её недосказанность…

Странное дело – география семьи: бабушка и Колюшка родились в Донбассе, занесенные туда ссыльными предками. Бабушка была очень русской, очень любила Ленинград. Самым любимым её   музыкальным произведением, которое неизменно трогало её  до слёз, была песня Мурадели/Харитонов «Когда иду я подмосковьем» которую пел оперный баритон Ю. Мазурок. «…Россия вольные края. Россия Родина моя…». Где Украина, Донбасс, а где Подмосковье? И Ленинград/Петербург? Может быть их соединяет лыжня, оставленная художником Колюшкой Истоминым, соединившем эти родные места и остановившемся в саду Академии Художеств. Как на его единственной сохранившейся в Архиве Академии картине.